Верхнеудинск 1870-1880 гг.

Коротенькое предисловие. Прежде всего, автор желает отрекомендоваться читателю. От роду мне 82 года[1], по профессии я врач, около 20 лет заведовал Верхнеудинской городской больницей. По ликвидации её в 1924 году, несколько лет возглавлял терапевтическое отделение областной больницы БМАССР. В настоящее время – инвалид-пенсионер. Считаю себя коренным верхнеудинцем, хотя и родился в Енисейской губернии, но ещё годовалым вместе с семьёй прибыл в Верхнеудинск и с той поры обосновался здесь на всю долгую жизнь.

Отец – украинец из Черниговской губернии. По окончании Нежинского лицея имени князя Безбородко, где получил юридическое образование, прельстился новыми местами, выгодами и льготами сибирской службы, покинул родные места и очутился в Красноярске. В 1870 г. был переведён в г. Верхнеудинск и в должности финансового чиновника проработал здесь долгие годы. Умер в престарелом возрасте.

Моя жизнь вся была отдана родному городу. На моих глазах Верхнеудинск из маленького уездного городишка, не насчитывавшего и четырёх тысяч жителей, превратился, как в сказке «По-щучьему велению», в большой красивый, культурный и индустриальный центр, стал столицей БМАССР.

Приняться за настоящий очерк побудили меня добрые знакомые, настаивавшие на том, чтобы я поделился своими воспоминаниями о старом Верхнеудинске, о старинной в нём жизни. Уступая просьбам, могу пожалеть об этом: слишком поздно взялся я за эту тему – состояние моего здоровья едва ли позволит разработать её детально. Но хотелось бы думать, что беглый очерк очевидца представит некоторый интерес как историческая страничка, освещающая коротенький этап в существовании Верхнеудинска.

Уместным считаю предпослать следующую справку. В 1666 году на месте будущего Верхнеудинска стоял только острог (так зачинались многие города Сибири). И только в 1783 году Верхнеудинск стал городом Иркутской губернии.

В 70-80 гг. прошлого века[2] городок ютился на небольшой, ровной низине, в уголке при впадении Уды в Селенгу, тесно прижавшись к обеим рекам. Окружавшая город полукругом невысокая гора, переходившая в довольно обширное плато, покрытая мелким сосняком, не была заселена, почти пустовала.

Планировка города была правильная, с прямыми улицами. Имелось четыре продольных улицы, параллельных Селенге: Большая (ныне ул. Ленина), Набережная, односторонняя (ныне ул. Смолина), Лосевская (ул. Сталина)[3], Мокрослободская (ул. Балтахинова); их пересекали поперечно: Набережная Уды, Соборная (ул. Первомайская)[4], Мордовская (ул. Банзарова), Сенная (ул. Свердлова), Троицкая (ул. Куйбышева), Базарная (ул. Кирова), Проезжая (ул. Каландаришвили), Думская (ул. Советская), Закалтусная (ул. Лебедева). Улицы были немощёные, пыльные. Ветер поднимал постоянно тучи пыли, особенно сухой осенью, так что и днями меркло солнце. В дождь же на улицах образовывались не только лужи, по и целые озёра. Благодаря отсутствию хороших водостоков, вода застаивалась неделями, загнивала, нестерпимо воняла, и заводились в ней даже головастики и лягушки. Зато мальчишкам бывало раздолье: бродить по лужам босоногими и, засучив штанишки, пускать кораблики, ловить головастиков. При проливных дождях вода бурным потоком приходила с гор и затапливала почти всю Мокрую Слободку и частично Базарную и Проезжую улицы с расположенными на них усадьбами так, что во дворах бродили по колено. Проложенная по Мокрослободской и Думской улицам водосточная канава со стоком в Селенгу была недостаточной вместимости, содержалась плохо, да и действовать могла только при уровне воды в Селенге не выше среднего, иначе ставень канавы закрывался, чтобы воды реки не бросились в город. Выход этой канавы проходил как раз под дамбой, сооруженной по берегу Селенги от горы до Проезжей улицы и предохранявшей город от половодья. На моей памяти Селенга ни разу не топила города в старые годы. Слышал только, что город был затоплен в начале 60-х годов, тогда по некоторым улицам приходилось плавать в лодках. В нашем доме (ул. Базарная, к горе, ныне – дом золотоскупки)[5] на амбаре имелась отметина, насколько поднималась тогда вода, – приблизительно по пояс. Селенга в то время подходила почти к самому городу, и стрежень её ударял в то самое место, где кончалась дамба и начиналась гора. С годами всё дальше и дальше река отходила от города, образуя песчаную отмель, перенося свой главный напор несколько ниже, на мыс «Бычок»[6]. На этой отмели разгружались дрова и брёвна, сплавляемые с верховьев рек для продажи, и нет-нет да случалось, что неожиданно поднявшаяся Селенга уносила целые поленницы и штабеля леса, причиняя большие убытки. Сюда же приставали в три-четыре бревна плотики, на которых промышленники-рыболовы приплавляли для продажи по 8-10 осетров. Отмель постепенно образовывалась и при впадении Уды в Селенгу.

Тротуаров в городе не существовало. Постройки были исключительно деревянные, а каменные – все наперечёт. По улицам вытягивались одноэтажные в три-пять окон домики, разделённые на почтительное расстояние один от другого заборами, все со ставнями, наглухо закрывавшимися на ночь на болты. Некоторые совсем обветшали, схилились к самой земле и даже вросли в неё. У многих имелись завалинки, не раскидывавшиеся даже и на лето. Двухэтажных деревянных домов существовало не больше пяти-шести. Привлекали внимание несколько домов особенно далёкой старины с потемневшими брёвнами, с островерхими высокими крышами, столь покатыми, что на них без веревок нельзя было бы задержаться. Крыши эти, поросшие зеленью мха, ласкали глаз, а местами ютились на них, и, видимо, с удобством, кустики полыни, лебеды и других сорняков. Такой, наподобие старого гриба, дом красовался, между прочим, на углу улиц Большой и Проезжей, на месте, где сейчас аптека № 2[7]. Все каменные дома сохранились и по настоящее время. На Большой улице это одноэтажный дом с колоннами и мезонином, принадлежавший купцу Кобылкину (ныне надстроен 2-й этаж)[8], два угловых двухэтажных дома на пересечении Базарной и Большой (Борисова и Самсоновича)[9], два двухэтажных дома на перекрестке Большой и Троицкой улиц (Фролова и Немчинова)[10]. Наискосок от них – здание с пожарной каланчою (казённое), в верхнем этаже которого помещалось полицейское управление, в нижнем – казначейство[11]. Рядом небольшой домик в четыре окна, где долгие годы ютилась городская библиотека[12].

На Базарной площади находились дома: купца Фролова с прилегающими к нему каменными лавками, уездного училища (казённый)[13] и каменные ряды с колоннадою Лосева (ныне перестроены, помещаются: Институт усовершенствования учителей и другие учреждения)[14]. Центр площади был занят Большими и Малыми Гостиными рядами, а между ними располагался хлебный базар. Гостиные ряды выстроены были на частные средства, на акции, частично принадлежавшие городской управе. Последняя распоряжалась отдачей лавок в аренду, сбором платы за них, распределением дивидендов и ежегодно отчитывалась перед акционерами. Там, где сейчас помешается ресторан «Рекорд» и библиотека, стояли деревянные лавки, принадлежавшие крестьянину Мостовскому[15]. Такой же ряд лавок был и на том месте, где сейчас находится магазин «Республиканский суд»[16]. Принадлежали они купцу Корабейникову. В лавках этих торговали исключительно китайцы.

На Троицкой улице находилось здание городской больницы (ныне – милиция, надстроен 3-й этаж)[17], окрашенное по тогдашнему в традиционный жёлтый цвет, с забранными решёткой пятью окнами по улице в нижнем этаже. Здесь помещались две палаты для арестантов, так как тюрьма своей

больницы не имела.

Существовали ещё два каменных дома: один на Соборной площади – Мордовского[18] и другой на Соборной улице – Фролова[19]. Последний дом занимала почтово-телеграфная контора. Вот и все каменные постройки старого Верхнеудинска.

В том месте, где дамба подходила к горе, по косогору, по направлению к «Бычку» вытянулись вдоль реки пять-шесть кузниц, всегда оживлённо работавших.

На горе, при самом въезде с Набережной улицы, справа от дороги стояло небольшое здание тюрьмы, именовавшейся пересыльной. В середине 70-х годов, как-то в летнюю пору, в ночное время она сгорела. Это было событие, наволновавшее горожан, опасавшихся, что арестанты разбегутся и натворят худых дел. Тревожную ночь провели обыватели, но всё обошлось благополучно, без всяких эксцессов. Какими путями удалось администрации предотвратить побеги арестантов, как и где после пожара их разместили, – ничего сказать не могу. Вскоре на том же самом месте была выстроена новая тюрьма, деревянная, двухэтажная, с небольшими, почему-то квадратными окнами, заделанными решеткою. Тюрьма выходила окнами на дорогу, и, проезжая мимо, можно было наблюдать выглядывавшие из них арестантские лица с полубритыми головами. Небольшой двор тюрьмы был обнесён высокими палями[20]. Тюрьма эта существовала до 80-х годов, пока не была построена в версте от города по Московскому тракту большая новая, существующая и поныне[21]. Белая, окружённая высокими белыми стенами, она среди зелени леса высилась по тогдашнему масштабу стройки красиво и величаво, как замок, и больше чем за десяток вёрст бросалась в глаза подъезжающему впервые к городу с Иркутского тракта, невольно порождая у него вопрос: «Что за здание?». В ответ получал: «Тюрьма». Было бы куда отраднее сказать: «Университет».

На въезде с Большой улицы, вправо от Сибирского тракта, стоял дом, окрашенный в серую краску. Это был приют для арестантских детей[22]. В нём содержалось до 20-30 детишек, лишённых родителей. Приютом заведовала начальница, имелся и патронат из уважаемых лиц города. Частично приют существовал на благотворительные средства. Ежегодно в зимнее время (на ярмарке) в пользу него устраивалась лотерея-аллегри, главным выигрышем в которой всегда являлись или корова или лошадь. Лотерея эта давала приюту значительное подспорье. Можно сказать, здание приюта сохранилось в полной неприкосновенности. Занято оно теперь Домом санитарного просвещения.

Наискосок через дорогу находились казармы местной команды – два низеньких, длинных, барачной системы здания. В центре обширного двора помещался гимнастический городок, а в одном из уголков приткнулась баня, служившая в то же время и лабораторией для любителя пиротехники субалтерна-офицера Р.[23] для приготовления фейерверков.

На въезде по Лосевской улице красовался на горе домик Нагорного с мезонином, фасадом и всеми окнами весело глядевший на город.

На горе, напротив Проезжей улицы[24], в лесочке ютились две бурятские юрты, охраняемые большущими злыми псами. Зачем поселились здесь, как существовали и чем занимались их обитатели буряты, для меня осталось неведомо. Знаю только, что оттуда часто приходила нищенка-бурятка «Дунюшка безносая», смиренная и добродушная, которой все охотно подавали милостыню.

Против Троицкой улицы находилась Троицкая церковь со старинным кладбищем[25], обнесённым деревянными балясинами, вделанными в ограду кирпичной кладки. Церковь была небольшая, с двумя зимними приделами и летним. Кладбище имело самый унылый вид, так как его не украшала зелень. Зимою кладбище утопало в сугробах снега, а летом его нещадно палило солнце. Ни одного сколько-нибудь красивого, оригинального памятника – только деревянные кресты да массивные чугунные плиты – изделия Петровского завода[26]. Последние нередко с длинными, широковещательными, витиеватыми эпитафиями, отнюдь не считавшиеся с орфографией и стилистикой, в которых перечислялись полные титулы покойника и все его добродетели, иногда даже в стихах. Плиты в большинстве случаев помещались на сложенных из кирпичей и выбеленных постаментах. Многие плиты находились прямо на земле и так проржавели и позеленели от моха и лишайников, что надписи читались с трудом или даже совсем не читались.

Из более оригинальных памятников выделялись: один в виде высокой, сажени в три, чугунной резной колонки, суживающейся кверху и увенчанной позолоченным шаром с крестом; другой – мрамора, представлял собой изображение ангелочка под крышею, поддерживаемой четырьмя столбиками.

Был на кладбище и таинственный склеп, пугавший ребятишек своей мрачностью[27], и лёгонькая часовенка, в которой будто бы похоронен был святой человек[28].

Учащиеся ребята паломничали сюда по традициям – запастись святой землицей, чтобы, имея её при себе, успешно держать экзамен.

На северной стороне кладбища, за оградою, словно прячась за редкими сосенками, белели несколько крестиков и наводили на размышление, почему они оказались за оградою кладбища, а не среди своих кладбищенских собратий. Эти крестики были особенные, они знаменовали могилы людей, умерших без покаяния, лишённых покровительства церкви, погребённых не по христианскому обряду, а, если допустимо так выразиться, закопанных в землю просто по-собачьи, потому что люди эти являлись отверженными церковью – они были самоубийцами.

Ныне Троицкое кладбище закрыто, и на нём расположился увеселительный парк культуры и отдыха[29]. Времена меняются: мёртвое и мрачное уступает место живому и весёлому.

Большой Сибирский тракт, направлявшийся на Читу, огибал кладбище, и колокольцы почтовых троек постоянно будоражили его тишину и покой.

Против Сенной улицы, в полугоре, стояли два больших старинных строения с островерхими крышами, без окон, каждое с несколькими дверями в сторону города, – это соляные амбары с большими запасами соли для всего Верхнеудинского уезда.

Торговля солью находилась тогда в руках казны, и заведовал ею особый «соляной пристав». Много позднее один из этих амбаров за ветхостью был снесён, а другой отремонтировали, перестроили и приспособили под кухню и кладовую заразного отделения городской больницы, помещавшегося в двух зданиях на горе.

Помимо Троицкой церкви в городе имелись ещё две: Собор и Спасская. Последнюю в Советское время разобрали, и материал использовали на стройки[30], а в Соборе был устроен антирелигиозный музей.

Город страдал полным отсутствием зелени: ни бульваров, ни садов. Единственный небольшой садик с цветничком был только при нашем отцовском доме на Базарной улице. Городская управа пыталась развести садик на Базарной площади, между Гостиным двором и Большой улицей, но ничего не выходило, хотя от времени до времени садик поливался из пожарных машин (их было две), но росту не давал: деревья засыхали и пропадали. Так чичеревел он долгие годы даже и тогда, когда оборудовали поблизости колодец с водонапорным баком[31], и вода в изобилии подавалась в садик по желобам. Чем объяснить подобное явление, затрудняюсь, – ведь в настоящее время зеленеет вся Базарная площадь (ныне – площадь Революции).

Реки, омывающие город, по характеру своему разнятся. Полноводная Селенга течёт издалека, с гор и степей Монголии. Течение её величаво, спокойно, и только в половодье река яростно бушует и рвёт берега. Воды её выходят из ложа и заливают большие пространства, принося населению громадный ущерб. Подпирают и Уду у города. Вода в Селенге более тёплая и мягкая, чем в Уде, но зато менее прозрачная. Уда берёт начало в болотцах на Яблоновом хребте, около станции Вершиноудинской, вёрстах в четырёхстах от города по бывшему Сибирскому тракту. Около этой станции она имеет вид небольшой речушки, и переезжали её по маленькому мостику. Носит Уда характер горной реки. Протекала она тогда по малозаселённой местности и подходила к городу незагрязнённой, тем более, что на берегах её не существовало ни заводов, ни фабрик.

Жители предпочитали пользоваться водой из Уды, потому что доступ к ней был удобным. Существовали в городе по домам и колодцы, но в ближайших к Мокрослободской и Закалтусной улицам вода бывала жёлтого цвета и солоновато-горькая на вкус, к употреблению непригодная. Причина объяснялась так: там, где пролегали эти улицы, была, по преданию, старица[32] Уды, превратившаяся потом в болото. Само название улиц подтверждает предание. Болото засыпали, как у нас водится, главным образом, навозом, сильно загрязнили почву, которая в десятки лет не смогла очиститься и проветриться ещё и потому, что загрязнение, в связи с постоянным антисанитарным состоянием города, продолжалось.

На Соборной площадке городская управа оборудовала колодец с помпою, дававший прекрасную воду, видимо, профильтрованную через песок из Уды. Горожане широко колодцем пользовались, особенно при разливах рек, когда вода в них становилась грязной. Имелся обычай полоскать на Уде стираное бельё.

Зимой во льду делалась длинная прорубь и над нею ставился лёгкий досчатый балаган с железною печкою для обогревания, конечно, относительного. Купанье в летнюю пору тоже предпочитали на Уде.

Зимой на лёд свозились кучи навоза, несмотря на запреты управы, за выполнением которых не было достаточного наблюдения.

Переправ через реки было две: на Уде и на Селенге. На Уде ходил карбас, связывавший город с его предместьем Заудою, казачьим посёлком, управлявшимся станичным правлением со станичным атаманом во главе. Карбас представлял большую плоскодонную лодку с настилом из досок, обнесённым загородкою. В носовой части, обращённой постоянно против течения реки, была укреплена на стержне массивная цилиндрическая вертушка, обильно смазанная дёгтем, и по ней двигался канат, перекинутый через реку и прочно закреплённый на берегах. Вот по этому-то канату и передвигался карбас с одной стороны на другую отчасти течением реки, а отчасти потягиванием перевозчиком за канат. На переправу требовалось минут пять. На карбасе могла поместиться почтовая тройка с повозкой в упряжке или четыре телеги, тоже в упряжке. Конечно, такая переправа была мешкотной и неудобной, и город мечтал о постройке постоянного моста.

Пешеходы перевозились бесплатно, а за телеги и экипажи бралась небольшая плата на содержание и оборудование переправы.

Зауда имела ещё более убогий вид, чем город, но распланирована была столь же правильно, с прямыми, широкими улицами, из которых одна, как главная, называлась Большой[33]. По ней пролегал тракт на Петровский Завод через Тарбагатай и Мухоршибирь. Имелась здесь старинная церковь Вознесения, расположенная на мыске при впадении Вознесенской протоки (от Селенги) в Уду. Церковь эта сохранилась, и теперь ею пользуются верующие для своего культа. С неё сняты купола, разобрана колокольня, нет колоколов, и выглядит она, как обыкновенный дом.

Около церкви, несомненно, существовало когда-то кладбище, о чём свидетельствовали человеческие кости, обнажавшиеся постоянно на яру к Вознесенской протоке, благодаря выветриванию и размывам.

Неподалёку от церкви находилось мрачное, обветшалое, заброшенное здание с окнами без рам. Говорили, что в нём помещалась станичная больница, ликвидированная с открытием городской больницы, которая стала обслуживать и казачье население. Но в этом заброшенном доме, в одной из его комнат всё же были жильцы. В подвале здания помещался чей-то склад хранения спирта, а в комнате проживала семья подвального, окарауливавшего в то же время и руины от окончательного расхищения. На этом месте построен был потом пивоваренный завод К-ова[34], перешедший затем к купцу И-ову[35], а теперь там помещаются, кажется, какие-то мастерские.

В одну из заудинских улиц вклинивалась живописным утёсом горная порода песчаника. Назывался этот утес «Камешком». В советское время его использовали на стройки[36].

Переправа через Селенгу находилась верстах в полутора от города, по Московскому тракту.

Там, где сейчас раскинулся красиво оформленный, асфальтированный, озеленённый Ленинский проспект[37] с прекрасным громадным зданием театра оперы и балета и другими многоэтажными домами, пролегал среди сосняка Сибирский тракт, по которому пробегали, гремя колокольцами, почтовые тройки, тянулись бесконечные обозы, проезжали возы-одиночки, шагали, гремя цепями, партии кандальников[38], направляемых в далёкую Нерчинскую каторгу.

Переправа через Селенгу совершалась на плашкоуте, сооружении, кажущемся в настоящее время архаическим и, несомненно, отходящим в область преданий. Местное подрастающее поколение, вероятно, не имеет уже понятия о плашкоутной переправе. Плашкоут устраивался так: два больших плоскодонных карбаса неподвижно соединялись перекладинами на некотором расстоянии друг от друга. Сверху настилался помост, обнесённый огорожею. В кормовой части помещалось рулевое управление со штурвальным колесом, а в носовой стояли два столба сажени в три высотой с перекладиной вверху. Всё это громоздкое сооружение передвигалось на канате, закреплённом с одной стороны якорем, брошенным на дно реки в самой середине её и выше переправы саженей за двести. С другой стороны канат закреплялся на самом плашкоуте около штурвала. Чтобы канат не тонул, он поддерживался шестью-семью лодочками, вытягивавшимися в цепочку, а на плашкоуте передвигался канат по носовой перекладине, над головами, не задевая никого и ничего. Передвигался плашкоут с одного берега на другой так же, как и карбас на Уде, течением реки. На саму переправу требовалось 8-10 минут. Вмещать он мог до четырёх почтовых троек вместе с повозками.

С горы к переправе вёл крутой спуск. Тяжелые тарантасы приходилось тормозить, тем более, что площадка перед переправой была небольшая, да и лежала косогором.

Селенга являлась для верхнеудинцев своего рода Стиксом, а перевозчики – харонами, так как здесь нередко происходило последнее прощание с отъезжавшими в далёкую дорогу на запад, проливались последние слёзы, заключались последние объятья и распивались бутылка-другая шампанского.

Уличных фонарей не имелось ни одного. Освещался город только в лунные ночи небесным светилом, а в безлунные погружался в кромешную темноту. В домах для освещения пользовались исключительно сальными свечами местного производства. Давали свечи эти слабый свет – только лба не расшибить,– чадили и воняли. Приходилось постоянно снимать с фитиля нагар, для чего существовали даже особые металлические щипцы с коробочкой, куда собирался нагар. Стеариновые свечи братьев Крестовниковых и Невского завода по дороговизне своей являлись роскошью, мало доступной населению. Керосина и ламп в начале семидесятых годов ещё не было в обиходе, появились они несколько позднее.

С наступлением весеннего тепла впредь до первых осенних заморозков город охранялся по ночам околоточным караулом, который ежегодно организовывала городская управа. За подписью члена управы и управской печатью выдавался на каждую улицу список с перечислением фамилий домовладельцев, проживающих на ней. Список наклеивался на дощечку, прибитую к палке, и каждодневно передавался после отведенного ночного караула соседу. В караул посылались нередко и подростки. Караульному вменялось в обязанность бодрствовать, проходить из конца в конец всю улицу и постукивать в колотушку, чтобы обитатели, просыпаясь ночью, слышали и чувствовали, что они пребывают под бдительным, недремлющим оком охраны и, перевернувшись на другой бок, спокойненько принимались бы за новое сновидение. Специальных колотушек и трещоток не применялось, обходились или двумя дощечками или двумя палочками.

Сказать, что город в летнюю пору погружался в тишину и покой, не приходилось, поколачивание висело над ним своего рода шумовым оркестром, в который вливался и взбудораживаемый им собачий гомон. Ночное окарауливание предпринималось, главным образом в отношении пожаров. Безоружные караульные, часто подростки и женщины, конечно, не могли бы оказать сопротивления преступным людям, но, к счастью, в те времена ночных нападений, грабежей и убийств не случалось, хотя Забайкалье было страной каторги и ссылки. Мне пришлось ещё видеть людей клеймёных, с синим клеймом на лбу и на щеках[39], проживавших в Верхнеудинске по отбытии каторги и мирно занимавшихся каким-нибудь ремеслом. Я хорошо запомнил одного старика-медника, постоянно ходившего по домам и собиравшего кастрюли для починки.

Как-то, в конце 80-х гг., на ярмарке был убит приезжий купец Бабуев, – так это единственное убийство, оставшееся загадочным и нераскрытым, так взволновало общественность, что разговору о нём было на несколько лет.

Кстати сказать: преступление это открылось лет через сорок, уже при Советской власти, – жена, поссорившись, выдала преступника-мужа.

Институт окарауливания в летнюю ночную пору сохранился до Февральской революции, и принимали его караульщики, как я выше сказал.

Припоминаю попутно такой случай, имевший место, когда я был уже врачом и заведовал городской больницею. Как-то ночью, возвращаясь домой (проживал на ул. Проезжей), я услышал душу раздирающий крик, донесшийся с Большой улицы. Выхватив револьвер из кармана (тогда оружие носили свободно), я бросился на крик и столкнулся с идущим мне навстречу и постукивавшим палочками караульным. Я предложил ему бежать к месту происшествия.

– Не наше это дело, ещё убьют! Наше дело по части пожаров, – ответил он и зашагал спокойно дальше.

Около каменного дома, где теперь аптека №1, я нашёл свалившегося – человека в бессознательном состоянии. Случайно на извозчике проезжал мимо какой-то гражданин, и мы с ним доставили пострадавшего в больницу. У него оказалась ножевая рана в области печени. Пока спешно готовили к операции, несмотря на принятые меры поднять сердечную деятельность, раненый скончался, как потом показало вскрытие, – от обильного внутреннего кровотечения.

В городе существовало три базара. На центральной площади – хлебный базар, на выезде из города по Троицкой улице – мясной и рыбный, а на Сенной площади, в углу, при слиянии рек, торговали сеном, дёгтем, граблями, вилами, лопатами и прочим. На хлебном, при большом подвозе зерновых продуктов, что бывало по осени, воза выстраивались на площади, огибая большой Гостиный двор, почти до Большой улицы. На мясном и рыбном летом торговали зеленью. На Сенном базаре имелись весы, на которых можно бывало взвешивать воза с сеном, если их не покупали на «глазок». Сено сбрасывалось у покупщика, телега взвешивалась, и расчёт шёл за пуды.

Летом 1878 года Верхнеудинск почти наполовину выгорел. Пожар начался в жаркий день, часа в два с сеновала в усадьбе Самсоновича (угол Большой и Базарной улиц) при безветренной погоде, но, когда пламя достигло наивысшего напряжения, поднялась внезапно буря, и пламя тотчас же перекинулось на соседние постройки. Через какие-нибудь полчаса оно шло грозным широким фронтом от Базарной улицы до Набережной, и ветер гнал его всё дальше и дальше к Уде. Каланчист вынужден был вскоре покинуть свою вышку, и бьющий по нервам набат прекратился, да в нём не было и нужды. Люди оказались бессильными перед разъярённой огненной стихией и прекратили бесполезную борьбу. Всю ночь бушевал пожар и кровянил жутким заревом небо и землю. К утру ветер затих. Пламя, как будто насытившись и устав, стало ослабевать. Явилась возможность оказать ему сопротивление. Новых строений не загоралось.

На пожарище, на месте деревянных домов всюду торчали дымовые трубы, словно персты, угрожающе поднятые к бесстрастному небу за содеянное злодеяние, а каменные дома с закопченными, потрескавшимися, местами рухнувшими стенами страшно зияли пустыми черными окнами. Дым и смрад висел над пепелищем. Пожар «слизнул» все постройки от Базарной улицы до Уды и от Собора до Спасской церкви. Уничтожены были кварталы между Большой улицей и Лосевской, начиная от Базарной площади вплоть до Набережной Уды. Не сгорел только дом купца Фролова (с колоннами) и прилегающие к нему каменные лавки. Кварталы между Троицкой и Соборной уцелели. Не сгорел и Собор, а также и один небольшой в три окошка деревянный домик, оказавшийся под защитой церкви. Как чудо стоял он среди полного разрушения.

Большим счастьем в этом громадном несчастье было для жителей то, что пожар случился не зимою, а в тёплое время, что позволило погорельцам легче найти убежище. Сразу же началась застройка города и восстановление каменных домов. Года в три-четыре город в достаточной степени залечил уже свои ожоги.

Как раз во время пожара городу угрожала еще одна беда – наводнение. Вода в Селенге поднялась в уровень с дамбой, и боялись, что она вот-вот хлынет в город. Обе переправы на реках были сняты. Наводнения всё же не случилось, – вода пошла на убыль.

Пароходства на Селенге не существовало. Первый пароход появился в начале 1890 г., назывался «Иннокентий», по размерам был лилипутом. Какие делал рейсы, какие возил грузы не помню, но он скоро исчез, переброшенный, по-видимому, на Ангару. Почти одновременно появился еще пароходик, несколько побольше – «Лебедь», весь окрашенный в белую краску. Построен он был, как это ни странно, свободным художником по профессии Н.И. Верхотуровым, уроженцем-сибиряком, известным впоследствии своими картинами «Расчёт», «Прикованный к тачке» и другими.

 ПРОДОЛЖЕНИЕ В КНИГЕ...